Трактир жизни - Страница 31


К оглавлению

31

Погребение проклятого поэта


Если тело твое христиане,
Сострадая, земле предадут,
Это будет в полночном тумане,
Там, где сорные травы растут.
И когда на немую путину
Выйдут частые звезды дремать,
Там раскинет паук паутину
И змеенышей выведет мать.
По ночам над твоей головою
Не смолкать и волчиному вою.
Будет ведьму там голод долить,
Будут вопли ее раздаваться,
Старичонки в страстях извиваться,
А воришки добычу делить.

Совы


Зеницей нацелясь багровой,
Рядами на черных березах,
Как идолы, старые совы
Застыли в мечтательных позах.
И с места не тронется птица,
Покуда, алея, могила
Не примет останков светила
И мрак над землей не сгустится.
А людям пример их – наука,
Что двигаться лишняя мука,
Что горшее зло – суета,
Что если гоняться за тенью
Кого и заставит мечта,
Безумца карает – Движенье.

Привидение


Ядом взора золотого
Отравлю я сон алькова,
Над тобой немую тьму
Я крылами разойму.
Черным косам в час свиданья
Холод лунного лобзанья,
Руки нежные твои –
В кольца цепкие змеи.
А заря зазеленеет,
Ложе ласк обледенеет,
Где твой мертвый гость лежал,
И, еще полна любовью,
Прислоненный к изголовью
Ты увидишь там – кинжал.

Старый колокол


Я знаю сладкий яд, когда мгновенья тают
И пламя синее узор из дыма вьет,
А тени прошлого так тихо пролетают
Под вальс томительный, что вьюга им поет.
О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,
Чье горло медное хранит могучий вой
И, рассекая им безмолвие природы,
Тревожит сон бойцов, как старый часовой.
В моей груди давно есть трещина, я знаю,
И если мрак меня порой не усыпит
И песни нежные слагать я начинаю –
Всё, насмерть раненный, там будто кто
хрипит,
Гора кровавая над ним всё вырастает,
А он в сознанье и недвижно умирает.

Сплин


Бывают дни – с землею точно спаян,
Так низок свод небесный, так тяжел,
Тоска в груди проснулась, как хозяин,
И бледный день встает, с похмелья зол,
И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться,
Как нетопырь, в усердии слепом.
Тюремщик – дождь гигантского размера
Задумал вас решеткой окружить,
И пауков народ немой и серый
Под черепа к нам перебрался жить…
И вдруг удар сорвался как безумный, –
Колокола завыли и гудят,
И к облакам проклятья их летят
Ватагой злобною и шумной.
И вот… без музыки за серой пеленой
Ряды задвигались… Надежда унывает,
И над ее поникшей головой
Свой черный флаг Мученье развевает…

Слепые


О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме.
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.
И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?
А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра –
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным
С их похотливою и наглой суетой, –
Мне крикнуть хочется – безумному безумным:
«Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?»

Смерть Сигурда


Сигурда больше нет, Сигурда покрывает
От ног до головы из шерсти тяжкий плат,
И хладен исполин среди своих палат,
Но кровь горячая палаты заливает.
И тут же, на земле, подруги трех царей:
И безутешная вдова его Гудруна,
И с пленною женой кочующего гунна
Царица дряхлая норманнских рыбарей.
И, к телу хладному героя припадая,
Осиротевшие мятутся и вопят,
Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд,
И на мятущихся глядит она, немая.
Вот косы черные на плечи отвела
Герборга пленная и молвит: «О царица,
Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится:
Еще ребенком я измучена была…
Огни костров лицо мое лизали,
И трупы братние у вражеских стремян
При мне кровавый след вели среди полян,
А свевы черепа их к седлам привязали.
Рабыней горькою я шесть ужасных лет
У свева чистила кровавые доспехи:
На мне горят еще господские утехи –
Рубцы его кнута и цепи подлый след».
Герборга кончила. И слышен плач норманнки:
«Увы! тоска моя больней твоих оков…
Нет, не узреть очам норманнских берегов,
Чужбина горькая пожрет мои останки.
Давно ли сыновей шум моря веселил…
Чуть закипит прибой, как ветер встрепенутся,
Но кос моих седых уста их не коснутся,
И моет трупы их морей соленый ил…
О жены! Я стара, а в ком моя опора?
В дугу свело меня, и ропот сердца стих…
И внуки нежные – мозг из костей моих –
Не усладят – увы – слабеющего взора»…
Умолкла старая. И властною рукой
Брингильда тяжкий плат с почившего срывает.
И десять уст она багровых открывает
И стана гордого чарующий покой.
Пускай насытят взор тоскующей царицы
Те десять пылких ран, те жаркие пути,
Которыми душе Сигурдовой уйти
Судил кинжал его сокрытого убийцы.
И, трижды возопив, усопшего зовет
Гудруна: «Горе мне, – взывает, – бесталанной,
Возьми меня с собой в могилу, мой желанный,
Тебя ли, голубь мой, любовь переживет?»
Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе
Из камней радужных Гудруну привели,
Какой безумный день мы вместе провели…
Смеясь твердила я: «О! с ним не страшно горе!»
Был долог дивный день, но вечер не погас –
Вернулся бранный конь – измученный и в мыле,
Слоями кровь и грязь бока ему покрыли,
И слезы падали из помутневших глаз.
А я ему: «Скажи, зачем один из сечи
Ушел, без короля?» Но грузно он упал
И спутанным хвостом печально замахал,
И стон почудился тогда мне человечий.
Но Гаген подошел, с усмешкой говоря:
«Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий,
Тебе прийти велел на горестное ложе,
Где волки лижут кровь убитого царя».
«О будь же проклят ты! И, если уцелею,
Ты мне преступною заплатишь головой…
А вы, безумные, покиньте тяжкий вой,
Что значит ваша скорбь пред мукою моею?»
Но в гневе крикнула Брингильда: «Все молчать!
Чего вы хнычете, болтливые созданья?
Когда бы волю я дала теперь рыданью,
Как мыши за стеной, вы стали бы пищать…
Гудруна! К королю терзалась я любовью,
Но только ты ему казалась хороша,
И злобою с тех пор горит во мне душа,
И десять ран ее залить не могут кровью…
Убить разлучницу я не жалела – знай!
Но он бы плакать стал над мертвою подругой.
Так лучше: будь теперь покинутой супругой,
Терзайся, но живи, старей и проклинай!»
Тут из-под платья нож Брингильда вынимает,
Немых от ужаса расталкивает жен,
И десять раз клинок ей в горло погружен,
На франка падает она и – умирает.
31